БЕРЕГА

Поэтический фестиваль "Берега", до 2008 года известный под названием "Рубежи".
Переименование, по разъяснению инициатора проекта Александра Колесова,
объясняется тем, что Рубежи разъединяют, а Берега соединяют.
Настоящая страница представляет гостей фестиваля "Берега"
и делается с надеждой на ежегодное обновление.

Владимир    ГУБАЙЛОВСКИЙ

Ирина     ЕРМАКОВА

Александр    КАБАНОВ

Бахыт    КЕНЖЕЕВ

Виктор     КУЛЛЭ

Станислав    МИНАКОВ

Алексей    ОСТУДИН

Иван    ШЕПЕТА

Владимир    ГУБАЙЛОВСКИЙ

Письмо другу философу

Письмо другу философу

(Перевод с гревнедреческого)

Текст

Диоген Охломону (1) шлет привет.
Не далее как вчера, чуть свет
выходит Анаксагор (2)
на косогор,
ему навстречу Парменид (3)
семенит
и говорит:
— Человек — это мера! (4)
Анаксагор отвечает:
— Какого, простите, хера,
Вы развешиваете у меня на ушах вашу лапшу?
Отвали на семь шагов — по числу планет, а то укушу.
Парменид возражает:
А ты Платона знаешь? А Сократа?
а бабу его лысую (5)? А чего тогда ты
тут выеживаешься? Уйди
с моего многотрудного пути.
В общем, вырвали друг другу по полбороды.
В этом, друг Охломон, еще нету большой беды.
Одному стоику на пиру
в полемическом, сам понимаешь, жару
просто откусили нос.
Стоически перенес. (6)
Обдумывай сказанное, Охломон, днем и ночью,
и ты убедишься воочью,
что тот, кто живет созерцаньем бессмертных благ,
тот удостоен сих,
тот бессмертен. Так!
(В оригинале латынь: Sic!)

Примечания

1. Охломон — от греческого ohlos — толпа.
Судьба
неизвестна, сочиненья, скорее всего, обратились в дым.
Впрочем, это случилось не с ним одним.
Возможно, саркастический псевдоним.

2. Анаксагор в основанье всего положил Ум.
3. Парменид говорил: Cogito ergo sum,
или что-то близкое в том же роде,
правда, в греческом переводе.
Излагал свои сочинения в виде поэм,
не стеснялся ритмических подпорок
чем
и дорог.
Встреча философов маловероятна,
Хотя многочисленные белые пятна
в биографии и того, и другого
не исключают такого.

4. Фраза, судя то тону и напору,
принадлежит Протагору.
Довольно загадочная фигура.
Есть мнение, что ему принадлежат многие
платоновские диалоги.
По этому поводу существует целая литература,
и рано еще подводить итоги.

5. Сократ был лыс как колено.
Несомненно
искаженье фактов, обычное в эклектическом стиле:
У Ксантиппы волосы были.

6. Источник, скорее всего, точен, как это ни странно.
Вероятней всего ссылка на Лукиана —
"Философы или пир лапифов" —
довольно свободное переложенье известных мифов.
Мужчина, вероятно, находился в состоянии покоя
или атараксии. Такое
поведенье было довольно широко распространено,
во всяком случае, приветствовалось как идеал.
Лосев, в пятом томе "Эстетики", отмечал,
что стоик и бесчувственное бревно
не одно
и то же,
хотя и очень похоже.

Реконструкция биографии автора письма

Автор жил, скорее всего, в Риме.
Типичный подонок
(обитатель дна). Ходил по бабам,
с ними
был добр и тонок.
Страдал малокровьем.
В связи со слабым
здоровьем
любил пожевать латук,
и мальчиков, иногда сразу двух.
Зимой ночевал в котельной при Термах Нерона,
завернувшись в попону.
Настоящий философ, замечательный человек,
истинный грек.
В возрасте 83 лет и 7 дней
переменил этот мир на иной.

Замечания

Источник можно датировать II или III веком
от Р.Х. Судя по указанной ссылке на Лукиана
I век — рано.
У нас нет никаких оснований считать автора не греком!
К "Жизни философов" отношения не имеет,
хотя имитировать стиль немного умеет.
Источник представляет собой
эклектический набор фактов, имен, идей
совершенно несовместимых, практически на любой
вкус и цвет,
лексики самого разного рода
от площадного жаргона до глубокомысленных эмпирей,
(что, естественно, сказалось на языке перевода)
никакой собственно философии в источнике нет.
Но если к нему отнестись внимательно и осторожно,
некоторые выводы сделать можно.
Собственно, именно такие крохи
и позволяют реконструировать климат эпохи.
После того как распались отдельные царства
Эпикура, стоиков, скептиков и так далее,
и попытки александрийских и римских контаминаций
ничего не дали,
наступила эпоха обесцениванья
и в конечном итоге смерти классического идеала.
Самым типичным приемом, приметой времени
является ядовитое жало
пародии. Это — II век на всем пространстве Рима.
Пародия действительно необходима,
чтобы вытравить с полустертых монет
профили Диоскуров, которые застят свет.
Человек не может смеяться над тем,
что близко и трогательно, этих тем
смех не касается. Смех — это средство
абстрагирования и, в конечном счете, убийства.
Лукианово безудержное витийство
есть отказ от наследства.
"Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым",
тем паче
с чем-то действительно дорогим и хорошим
расстаются иначе.
Пародия — состоянье души, разучившейся плакать,
мякоть
съедена или иссохла, остались корки,
вылущенные лозунги, слипшиеся скороговорки.
Но в этот период всегда за сценой идет работа,
и кто-то
обязательно понимает, что прошлое дороже и ближе,
чем кажется большинству, что этой разлившейся жиже
нужно поставить действительную плотину,
и тогда оседает тина,
и наступает время нового синтеза, домината, Плотина

Библиография

Диоген Лаэрций "Жизнь философов"
и весь Лосев.

+ + +
Там, по песочку где течёт
Коцит, Вторая речка,
где наизусть, наперечёт,
до малого словечка
(поскольку дело однова
у исчезновенью тельца)
мурлычешь мёртвые слова
на языке пришельца
сюда, на Итаку, пешком...

Не гневом Посейдона,
а перебитым позвонком
гонимый неуклонно
к творящей соли — вопреки
строениям из досок,
где тлеют волчьи угольки
конвойных папиросок.
Предпочитая ремесло
советам вещей тени,
он здесь воодрузил весло
и преклонил колени.

Он спит под волчьею дохой,
вдыхая снег хрустальный.
Он не хороший, не плохой,
а просто — гениальный.

Пространство обнажает дно
и время горбит спины.
Два города сошлись в одно
у трона Прозерпины.

+ + +
Рождённый сказку сделать болью —
беспомощен перед судьбою.
Он курит с горечью во рту.
И пот течёт по животу.

И смертный ужас затекает
поверх тетрадного листа,
пока столица затихает —
холодноока и пуста.

Он слепнет от прямого света,
но сокрушается порой,
что предсказуем как газета
и мёртв как вечное перо.

И тут — достаточно вранья —
«он» плавно переходит в «я».

Я наблюдает отстранённо
как застекольная страна
перенатянутой струною
рождает звук, похожий на

безмолвье после карнавала,
которым тешилась душа.
Взрывоопасное начало
11-й ДДШ.¹

Почуяв приближенье тьмы,
«я» прячется в суммарном «мы».

Мы — дети страшных зим России;
мы — дети страшных зон России.
И значит — всякая весна
самодовольна и грязна.

Весна бесстыдно обнажает
пласты давнишнего дерьма.
Весной свисает с крыши ржавой
сосулек смертных бахрома —

и в темечко живое целит.
Весною повышают ценник;
и даже девушки дают
отнюдь не тем, с кем вместе пьют —

но тем, кто при бабле. Весною
торгуют клюквой развесною.
И налетевшие грачи
прожорливее саранчи.

Рождённые в года бухие
в нечеловеческой махине,
прицельно сплёвывая в грязь,
мы помним грозное вчерась.

Мы видим грязное сегодня,
как переросток-второгодник —
кишенье шумной малышни.

Они талантливы, смешны
и трогательно верят в завтра.
Забыв о точке замерзанья.

¹ ДДШ — Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Речь о его 11 симфонии «1905 год» (Op.103).

+ + +
По расписанью: «далее везде»…
И электричка шмелем басовитым
пророкотала, стёклами зардев,
по небесам, до времени безвидным.

Там за городом нищета и грязь:
т.е. земля — великая, немая.
Там, нечленораздельно матерясь,
почти без слов друг друга понимают.

Там, городских не ведая страстей,
неприхотливый член электората
в сей мир приходит, делает детей,
и в землю возвращается обратно.

Нет будущего. Вечное теперь.
У женщины, живущей настоящим,
всего и дел — томиться и терпеть,
высматривая счастье в глупый ящик,

вздыхать украдкой о волшебных тех
из ролика «Вы этого достойны»,
а после обихаживать детей,
нетерпеливых, как скотина в стойле.

Там души тех, кто сам себе не мил,
как мошкара над лампою роятся.
Так в чём же смысл, мой Боже, в чём же смысл?
Ужели только в этом всеприятьи?

Ужели только пустота в груди,
да мутная отрада слёз нетрезвых?
…Но отдалённый колокол гудит,
и бригадир железкой бьёт по рельсу.

Встаёт старик: пришёл работе срок.
Он на плечо закидывает грабли.
И женщина выходит на порог,
чтоб дети на беду не заигрались.

+ + +
                    Выпьем с горя — и пойдём,
                    разойдёмся по отсекам.
                                    Виктор Коркия

Дожив до скончания века
и переступив за порог,
мы все разбрелись по отсекам,
как спьяну Платоныч предрёк.

Фанаты расчистили сцену —
по дурости, или со зла —
и кодле партийной на смену
лихая тусовка пришла.

Не то, чтобы новый порядок
не в жилу — я сам не из тех —
но стал смехотворен и гадок
когда-то трагический смех.

Извечный закон победивших:
когда устаканен расклад,
забыть об истоках, родивших
намедни поверженный Ад.

Разделена поровну слава,
изжит на корню пиетет,
и сладкое слово халява
ужо обещает фуршет —

являй же напор и сноровку,
о постмодернизме трепись…
Закон коммунальной тусовки
не слаще, чем бывший совпис.

У власти, как прежде, уроды,
а дружества круг поредел.
Ревнителю тайной свободы
в диковину сей беспредел.

И скушно, дружочек, и грустно,
и некому морду набить.
…Вот тут и спасает искусство
жестоко и вдумчиво пить.

Пограничье

За речкой кладбище, а дальше —
где речь течёт наоборот —
как лёгкий прочерк карандашный,
кустарник на краю болот.

Окрестный мир немногословен,
а всё не умерло село.
Домишки из подгнивших брёвен
хранят стоялое тепло.

Бесшумно двигаясь по дому,
прозрачная как лепесток
старуха пришлому фантому
из печки вынет чугунок,

и улыбается устало,
суча невидимую нить:
«Ну, слава Богу, речка встала.
Теперь сподручней хоронить».

И над заледенелым Стиксом,
над ветхой лодкой, вмёрзшей в лёд,
летят простуженные птицы,
звезда усталая встаёт.

Здесь мужики по чёрной квасят,
а бабы тащат на себе.
На праздник — красным морды красят
от скуки, а не по злобе.

Здесь удирают в город парни
и девки шалые в соку.
Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…
Здесь на утоптанном снегу

блестит мазут, дерьмо коровье
дымится. Но всего ясней —
густая лужа стылой крови,
чернеющая. Обок с ней —

обледенелая блевота
и порыжелая моча.
Здесь спьяну был прирезан кто-то,
да так и умер, харч меча.

За речкой — кладбище. И близость
жутка тебе, столичный сноб.
Здесь милосердие и низость
нормальны, как сходить в сугроб.

Тягучий воздух пограничья
прозрачен, как античный мёд —
и глохнет перекличка птичья
среди заснеженных болот.

О, Господи, я б здесь не выжил —
эпичны пасынки Твои.
Звериной хитростью не вышел,
терпеньем, простодушьем и

интеллигентской костью хлипкой —
против матёрого жлобья.
Я городской, я здесь ошибкой…
Так отчего же, Боже, я

витийствую и негодую
от нестерпимого стыда,
когда над среднерусской дурью
встаёт усталая звезда?

+ + +
Жарко ли, холодно — северная страна
неповоротлива, словно аэростат.
Снова от телевизора ноет десна,
как в тридевятом царствии жизнь назад.

Джунгли опять превращаются в зоосад.
Крупными звёздами блещет небо над ним.
Только на кухне больше не засосать
местной анестезии, как в оны дни.

Надобно делать подёнку. Назавтра ждут
хлопоты выживания, хамский указ,
где по привычным клеткам нас разведут
и разведут на бабки в который раз.

Завтрашний рай уже намечен вчерне:
тявкать по маленькой, вздрагивать при звонках.
В траченной речью выморочной стране
даже молчаньем согреться нельзя никак.

Рождественская открытка Бахыту

…позабудь Адриатику топкую,
свет звезды над московским сугробом —
и встречай очищенье за стопкою
местной водки с кленовым сиропом!

Есть такая? А если я выдумал —
чем ещё согревающим тело,
что способствует для индивидуума,
не замёрзнув, дойти до вертепа

и свой Дар принести (обязательно
Дар — не просто дежурный подарок)…
Отвечая на устном экзамене,
ты уже наработал шпаргалок

тем, кто следом. Так стойкость наращивать
помогает чужая страница.
…Ибо Дар превосходит дарящего,
подтверждая, что всё повторится,

непременно срастётся, наладится,
оправдается в день пробужденья
многолюдие и многоблядие,
многотрудие нашего дела.

Так и так обученье заочное —
твой пожизненный праздник исконный,
где грядущее беспозвоночное
мускулистый напружило кокон.

Стихи любезно предоставлены "Железному Веку" их автором