Надо, чтобы...

Слева
тень состава, шумя, набегает на травы,
ветер треплет кроны деревьев и лижет рельсы;
солнца багровый диск медленно плавится справа
и растворяется в серой воде залива.

Если
добавить к этому серую ленту песка,
веток, обглоданных морем, желтые кости,
торчащие, словно хищные зубы, обломки скал
и нестерпимое предощущение счастья и злости,

надо,
чтоб ровной двойной цепочкой следы,
переплетаясь, бежали вдоль зубчатой кромки прибоя,
чтоб, на песок набежав, языки воды
тронули надпись, что мы начертили с тобою;

надо
добавить ворохи листьев в прибрежном лесу,
кленов багряных медленный шорох и звон,
дятла невидимого размеренный дробный стук,
крики гортанные, грузность окрестных ворон,

чтобы
помнить всегда памятью каждой клетки
живую податливость жухлой травы и листьев опавших,
жесткость скамьи выцветшей пляжной беседки,
счастье предощущений,
счастьем не ставших.

Диалог

– Вставай, пойдем смотреть зарю —
на бухту, полную огня.
            – Пусти, тебе я говорю,
            я спать хочу. Не тронь меня.

– Гляди, как обнажает свет
траву, деревья, лепестки!
            – А мне еще варить обед,
            кормить детей, чинить носки.

– Гляди, немыслимый закат
такие краски в воду льет!
            – Осталось мне прополоскать
            и вывесить твое белье.

– Гляди-ка, ночь... Идем-ка спать.
Я засыпаю на ходу...
            А в окна бабочки летят...
            И тишина стоит в саду.

Роман

Хотела написать роман двухтомный.
Не получилось. А сюжет был прост.
Жил на вокзале в Энске пес бездомный,
какой-то там Полкан или Барбос.

Он воровал и клянчил пропитанье,
он отбивался от троих один.
Но, проезжая этими местами,
какой-то сердобольный гражданин

его увез с собой. Кормил дорогой,
ласкал, а иногда и "фу" кричал,
хоть пес по-русски понимал – "не трогай"...

Вот станция конечная. Причал.

Вот дом, семья и дети. Чин по чину.
Вот конура. И цепь, как повелось...
А пес подох... Я не пойму причины —
ведь псу неплохо вроде бы жилось.

Он никогда хозяина не ведал,
жил впроголодь и уставал от блох,
а тут служил и каждый день обедал.
И вот, гляди, не выдержал, подох.

Провинция

В провинциальном захолустье,
Где мы безвылазно живем,
Картина августовской грусти
В оконный вставлена проем.
Грусть запустенья, грусть разлуки
В уныло сеющем дожде,
В небес тяжелых низком звуке
И в листьях желтых на воде...
Вот школа. Со времен застоя
Кошмар ее облезлых стен
Как доказательство простое
К нам не дошедших перемен.
И так повсюду: в магазине,
В аптеке... Господи прости!
Элементарных, из резины
Изделий не приобрести!
Чего не хватишься, – нехваток,
Один минтай лежит горой.
Но дым Отечества нам сладок,
Хоть пахнет серой и бурой.
Бывали здесь Хрущев и Брежнев,
Здесь в зоне умер Мандельштам...
Идешь пешком по побережью,
А мыслями витаешь там, в былом,
Где прежние названья —
Сучан, Светланская, Суйфун,
Где за кормою "Ретвизана"
Тянулся пенистый бурун.
Над морем влажная дремота,
Под каблуками хруст песка...
Отсюда Чехов кашалота
Смотрел, о чем гласит доска.
Отсюда... Многое отсюда
Ушло, уплыло, утекло.
И я смотрю на это чудо
Сквозь запотевшее стекло:
На серый лоскуток залива,
На теплотрассы короба,
И повторяю:
– Я счастливый.
И добавляю:
– Не судьба...

+ + +
Девятое марта, затмение,
Жемчужно-серебряный свет,
Так тихо, что ни дуновения,
Так страшно, что голоса нет.
За черным стеклом угасает,
Сужается солнечный диск.
Заглохшую "Волгу" пинает
С досадой сердитый таксист.
Попрятались кошки и птицы,
За сердце схватился алкаш,
И с проводом самоубийца
Отправился в старый гараж.
Пропащую душу приветят,
А нашим еще суждены
В мучительном, пепельном свете
Запойные, черные дни.

+ + +
Увядшая роза в петлице,
Туманный, холодный рассвет...
Увы, господа, веселиться
Малейшего повода нет.
Жизнь тянется, теплится, длится,
Уж начали зайцы линять...
Наверное, надо жениться,
А может быть, яду принять.
Постылые, постные лица,
Тягучий, пустой разговор...
Во сне революция снится
И прочий писательский вздор.
То зной, то поземка дымится,
И смертная мгла впереди,
И красная роза в петлице
Не роза, а дырка в груди.

Юрий    РУДИС

Приготовления к разлуке...
Ну, жизнь пошла – хоть волком вой...
Вставай, любимая. Рассвет...
А трамайчик леденящий...
В жизнь чужую...
Пыль на кустах заиндевелая...
У стен городов обреченных...
Отсутствие любви генетет...
Она любила долго ждать...
...но те, кто от любви не умер...

+ + +
Приготовления к разлуке.
Отходят друг от друга руки.
Она уходит. Дождик льет.
А он, отчаянно бесправный,
вдруг понимает, как бесславно,
как безнадежно...
Дождь идет.
И, балансируя минутой,
с зажатой в кулаке монетой,
он в телефонной будке мутной
не дожидается ответа.
И, замелькав на перекрестках
в зубах зажатой папироской,
летит, не чуя головы,
а голова пуста, как бубен,
тоска обметывает губы,
и пьяные кричат: "Увы!"

И дальше все закономерно.
К соседям стук попеременный:
– Нет...
– Утром видела...
– Кого?
– Не оставляла...
– Не звонила...

Внутри него собака выла,
а он держался ничего.

Прощайте, милые соседи,
я с вами полюбил беседы,
не расставаться с вами рад.
Торопит рок. Я буду краток.
Пора, пора – подходит катер.
Подходит катер, мне пора.

+ + +
Ну, жизнь пошла – хоть волком вой.
Люблю одну, а сплю с другой.

Предательство всегда без смысла.
Воспоминаний ветер злой.
Бессильно лампочка повисла
над окаянной головой.

"Она идет, она спешит.
Спокойна, стискивает руки.
А за спиной ее летит
полупрозрачный без разлуки..."

А утром грянет надо мной
лица внезапная похожесть,
и я пойму: она быть может,
и обернулась слепотой.

+ + +
Вставай, любимая. Рассвет
уже поставил точку.
И по бензиновой росе
Трамваи катят бочку.
Вставай, любимая, пора.
Весь век к восьми. И ладно,
Люблю я этот полумрак
На лестнице прохладной.
Люблю, прощаясь у крыльца,
Следить, как неизбежно
Уходит с твоего лица
Остаточная нежность.
С восходом солнца гасят свет
В домах родного края,
Когда еще прохожих нет.
Прощай же, дорогая.
Ведь ничего я не найду
Дороже утром ранним
Свободы этой, на лету
Оборванных, свиданий.
Ни отдыха, ни долгих лет.
Трамвай летящий с лязгом,
Полулюбви короткий свет,
Да рельсов свистопляска.

+ + +
                            В. В.Конецкому.
А трамвайчик леденящий
Изнутри светился.
В пустоте один ледащий
Пьяный шевелился.
Он сошел на Авангарде
И по Экипажной,
Где чугунная ограда,
Дом пятиэтажный,
Двинулся. На виадуке
Заплетались ноги,
Но уже видна излука
Золотого Рога,
Кораблей железный хутор.
Как с громадных яблонь,
Все огни, огни по бухте,
Свечи, канделябры.
И с водою черной вровень,
Там, под виадуком,
Тепловозом маневровым
Дальзовод аукнул.
Ах, аукай, не аукай,
А в ночную смену
Тяжелей вдвойне разлука
И втройне измена,
Но рассвет свежее даже
Афродиты в пене.
В чем клянусь трехлетним стажем,
Вставши на колени.
Это дело отгорело,
Я теперь свободен
На красивом белом
Белом белом пароходе.
По четыре через восемь
Контрапункт возврата.
Хочешь вахтенного спросим —
где мы будем завтра?
Под натянутым канатом
Видишь порт приписки?
Катер рейсовый когда-то
Швартовался к пирсу.
С Чуркина ходил он, ныне
Не найти такого.
Все мы тут под цвет полыни —
призраки былого,
Обрастаем плотью наспех,
Ушки на макушке,
На путях гниют запасных
Черные теплушки.
Обрасту и я под утро
Ледяною коркой,
Месяц свесится в каюту,
Вспенит переборку.
Но не скоро ночь шальная
Добредет до точки.
Эх, Япония родная,
Буераки, кочки.

+ + +
В жизнь чужую, под осень, при ясной луне,
Самозванец въезжает на белом коне,
Словно в город чужой, как по нотам,
Между пьянкой и переворотом,
Он свободен, спокоен - практически мертв,
И отпет, и последней гордынею горд,
Отражен в придорожном кювете,
И уже ни за что не в ответе.
И дрожит на ветру, как осиновый лист,
На себя не похож, и от прошлого чист.
Лишь кресты — пораженья трофеи —
На груди и веревка на шее,
Клочья черного знамени над головой.
И чужой стороне он, как водится, свой.
Он один здесь спокоен и ясен,
И на всякое дело согласен.
Он и швец, он и жнец, и последний подлец,
И на дудке игрец, и кругом молодец,
Не жилец, по народным приметам,
Но пока что не знает об этом.

+ + +
Пыль на кустах заиндевелая,
да неба серого лоскут.
Куда ты скачешь, лошадь белая?
Нас в этом городе не ждут.
В нем люди с праздничными лицами
не привечают чужаков
и убивают, как в милиции
не оставляя синяков.

+ + +
У стен городов обреченных
движеньем космических тел,
играл он за белых и черных,
покуда с доски не слетел.
Но в поле, где пешку с размаху
поганой метлою смели,
на лишнюю порцию праха
уже не хватило земли.
Как сладко, ни нашим, ни вашим,
в чужой растворившись толпе,
очнуться, без вести пропавшим,
на узкой лежанке купе.
Покуда границы открыты
и хлеб за рубли продадут,
и в тамбуре стекла разбиты,
и медленно письма идут.
И перемотав киноленту,
обратно кино раскрутить.
До самого спать до Дербента
и водки в Ростове купить.
И ближе к Москве похмелиться.
И выйдя навстречу зиме,
на теплую печь завалиться,
не в Вологде, так в Костроме.
С грехом пополам в этом мире
привыкнув к тому что живой,
однажды е-2, е-4,
опять услыхать над собой

+ + +
Отсутствие любви гнетет
И все труднее жизнь такую
Оправдывать и жизнь другую
Реконструировать за счет
Других страстей. Вновь Третий Рим
И грязь, и в очереди давка.
Чего мы только не творим
По обе стороны прилавка.
Чего мы только не поем
Под смрадной шкурою овечьей,
Кого мы только не убьем,
Вернувшись в облик человечий.
Ведь самый крепкий в мире сон
Еще не всех чудовищ создал
И в самый синий небосклон
Взлетает весело и грозно
Наш самый легкий в мире прах,
Птиц заблудившихся сметая.
И нас объединяет страх
Пред тем, кто раньше сбился в стаю.
И будят крики — Шире шаг.
В нас лучшие воспоминанья.
И оскорбленная душа
В любви не ищет оправданья.

+ + +
Она любила долго ждать,
А дальше — как придется,
Не есть, так пить, не пить, так спать.
Занятие найдется.
Надежда светит круглый год,
Но мы уже не дети.
Не жди его, он сам придет,
Как счастье в оперетте.
Они прошли по одному,
Их фотографий кипа
Лежать осталась в терему
Гостиничного типа.
И снова кто-то в дверь стучит,
Жизнь, что ни день, то проще.
О неработающий лифт.
О спящая вахтерша.

+ + +
... но те, кто от любви не умер,
когда была им смерть легка —
на среднем градусе безумья,
заходятся с полупинка.
Но вспоминают не желанье —
оно еще находит след,
а только рук своих дрожанье,
оцепеневший свой скелет
перед какою-нибудь Дашей,
давным-давно уже не нашей,
забытой вдоль и поперек,
дешевой правды воздух едкий
и двухкопеечной монетки
потусторонний холодок,
переходящий в ужас плавно,
когда доходит — как бесславно,
как безнадежно... Твою мать,
не ставь на цифру и цитату,
когда тебе по циферблату
в другую сторону бежать,
грести, старательно и тупо,
не поднимая головы.
Свинец обметывает губы
от бесконечного Увы.
Все судорогой сведено
под сморщенной горячей кожей,
и только дерево одно
еще на женщину похоже.
Она идет, она спешит,
спокойна, стискивает руки,
и за спиной ее летит
полупрозрачный бес разлуки,
и дождик льет такой воды,
что холоднее не бывает,
как будто не ее следы,
а самого тебя смывает.
Чужие люди, как стена.
Все улицы выходят к морю.
Прости, родимая страна,
но этим не поможешь горю —
недолог век людской печали.
И меж собою не равны
другая сторона медали
с обратной стороной луны.