Неформальное литературное объединение, действовавшее с 1982 по1994 год.
В 1994 году трагически погиб лидер объединения – Алексей Кашин
Основа страницы – архив Андрея Солоницкого.

 
Алексей    КАШИН

из цикла “Трамвайная лирика”
из цикла “Пронзительная лирика”
из цикла “ПАПА АП ПДС”
из цикла "Цветок жизни"
СЛУЧАЙ НА ОХОТЕ (драма)
ТРИНАДЦАТЬ (драматическая поэма)

из цикла “Трамвайная лирика”

I. Ab initio
Древность такая – вспомни, поди-ка!
Гласу рассудка в те дни не внемля,
Дико носились трамваи по дикой
Очень безлюдной планете Земля.

II.
Луна  как лупа – кругла,
глупа.
В луже каждой
сидит по звезде.
Вышла трамваев толпа
из депа
и побрела к воде.

Древний их
заставляет инстинкт
покинуть депа уют.
Лица за кромку воды опустив,
трамваи устало пьют.

III. Человек
Сколь бы сильно ни хотим мы —
век грядущий есть лишен
знаний, столь необходимых,
про погодные изъяны:
ясно ль было, дождь ли шел,
в день, когда из обезьяны
человек произошел.

Человек в траве валялся,
был он дик и бестолков,
и панически боялся
он трамваев и волков.

Не имел друзей, знакомых,
о себе одном радел
и животных-насекомых
разводил в своей браде.

IV. Человек
Человек приходит редко
близко к Городу, туда,
где трамвайных рельсов ветка
и литые провода
поворачивают вспять,
в Город устремясь опять.

Стоя в позе напряженной,
напрягал он зрак и слух.
Дрогнут ноздри раздраженно,
различив трамвайный дух!

V. Любовь
Мир многогранен, как алмаз:
Прикован к рельсам я судьбой,
Но, сорван дикой ворожбой,
Лечу я от нескромных глаз.

Пусть для меня свет дня погас:
Судьбы себе не жду другой.
Приникнув к проводам дугой,
Лети ко мне в полночный час!

Узнаем радость встречи мы,
Как в первый раз я буду робок
(на наших стеклах – блик луны).

И, ночь не разрушая словом,
Колес не ощущая, мы
По рельсам движемся бок о бок.

IX. Песня охотника
В Город входя, приставляю ладонь
к дугам надбровным, чтоб было виднее.
Ногою одной ловлю улицы дно,
другою ногой укрепляюсь на дне я.

Пусть завывает враг! —
Завывай!
Пусть приседает, злобно ощерясь!
Тысячу раз поразил я трамвай
точно начерченный мною в пещере!

Мне ли бояться того воронья,
что кружится к ночи
над падалью стаями?!
Глаз мой точен
и верен. Я —
Великий Охотник За Трамваями!

XI. Любовь
Мир многогранен, как алмаз:
Прикован я к земле судьбой,
Но, сорван дикой ворожбой,
Лечу я от нескромных глаз!

Пусть для меня свет дня погас:
Судьбы себе не жду другой.
О милая! Маша рукой,
Спеши ко мне в полночный час!

Узнаем радость встречи мы,
Как в первый раз я буду робок
(на наших лицах – блик луны).

И, ночь не разрушая словом,
Друг друга осязая, мы
К созвездьям движемся бок о бок.

из цикла “Пронзительная лирика”

В северном павильоне ночью
размышляю о древности

Одинокие сосны тоскуют на склонах.
Перечерчено лисьими тропками поле.
Лист кувшинки дрожит на мелькающих волнах,
Уплывает рекою в далекое море.

Не могу я ужиться с осенней погодой —
Я не сплю и вздыхаю о летних сиренях,
Но приснились мне нынешней ночью холодной
Желтолицые воины в бронзовых шлемах.

+ + +
Я  – Гамлет. Я умер на сцене.
Я роль свою честно сыграл,
И замер в слезах на мгновенье
Шуршащий конфетами зал.

Домой возвращаюсь я поздно,
На улицах ветер свистит,
И шпага в раскрашенных ножнах
Мешает по снегу идти.

из цикла “ПАПА АП ПДС”

+ + +
Вот некто, кто людям и Богу не верит,
Не внемлет, но жаждет он существованья.
Он не человек, он под маскою зверя
Скрывает лица своего очертанье.

Как некий медведь, он шагает вперед,
Он бурую шерсть на себя надевает,
Он знает дорогу, он ведает мед,
Он женщину крепко в объятьях сжимает.

И женщина плачет, от счастья крича,
Медведь у костра поедает оленя.
И пляшет шаман, деревяшкой стуча,
И дым поднимается в черное небо.

+ + +
Весна. Любовь. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Рука другого человека.
Нога другого человека -
Все будет так. Исхода нет.
А может есть. Но мы не знаем
Куда нас отвезет трамвай.
Мы только слово называем,
А что за словом – мы не знаем,
И более того – не понимаем,
И не желаем понимать.
А если бы и желали, то не поняли бы.

Моностих 3

Надень свои штаны и уходи отсюда.

+ + +
Цукен поет в сухой траве,
Сам с ноготок, а как поет! —
Едрена мать!

+ + +
Не лобызай – я непреклонен,
Не говори – я глух и нем,
Я не ищу на небосклоне
Предвестья близких перемен.

Не призывай – я неподвластен,
И не зови – я не приду,
Я не пойду в твое ненастье
И в ясный день твой не пойду.

Не обещай – я не поверю,
Не намекай – я не пойму,
Не запирай входные двери,
Не доверяй – я обману.

Я обману твое доверье.
Не доверяя никому,
Я буду лгать себе, не веря,
Себе не веря самому.

Непонятная песня крестьян.

Летом любомо лядети,
Млады любомо лолиты,
Ладо, Ладо, ласки Ладо!
Знаще пращурово свычье:
Уще пърще шепенаты!
Цой, цой, цой, цой!
Стрибог, Стрибог!!
 
Моностих 4

Я – лошадь, и никто мне этого не запретит.

+ + +
Когда весна, когда порой вечерней
Приходят тучи из чужой дали,
И дождь идет, и дождевые черви,
Покинув норы, лезут из земли…
В такие дни я бос.

+ + +
Усни, дитя,
Закрой свои глаза,
За окнами уснуть стремится город,
За городом – забор,
А за
Забором
Стоит сыр бор
И в то сыром бору…
…Дитя уснуло.
 
из цикла "Цветок жизни"

+ + +
Жизнь моя, иль ты приснилась мне!
По ночам я просыпаюся, крича:
Снится мне, что мчится всадник на коне,
Медными копытами стуча.
Просыпаюсь я, и нет лица на мне,
Нет лица на мне, я плачу, как дитя:
Этот всадник, эта лошадь цвета блед
Умертвить меня, наверное, хотят.
А бывает, я от смеха хохочу,
Потому что, как когда-то, снится мне,
Снится мне, что это я с мечом скачу.
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

+ + +
Мне известно, что день – это книги листы,
это дом для сошедших с ума,
это храмы Господни, погосты, кресты,
это каторга или тюрьма,
это библиотека из сотен томов,
но не стану листать я тома,
потому что в томах – Мандельштам, Гумилев,
Мандельштам, Гумилев, Пастернак.
Ни единого тома не трону рукой,
потому что, тревожа людей,
вырывая из мрака оправы икон,
наступает неслыханный день.
Мне известно, что день – это олово глаз,
это лиц сердолик и сурьма,
это Кассиопея, Овен, Волопас,
это дом для сошедших с ума!
Пусть чело мне украсит, украсит венок —
я не стану от терний стенать,
потому что в венке – резеда и укроп,
резеда, сельдерей, пастернак.
В драгоценную утварь целебный отвар
лекарь льет, и хохочет народ,
и на лицах у женщин – сурьма, киноварь
и огромный смеющийся рот.

+ + +
Меня убивают мышьяк и свинец.
Закончился праздник великим постом.
На береге дальнем, одета в венец,
Христова невеста виляет хвостом.
Христова невеста, злодейка, весна,
она надевает хрустальный венец,
ее алюминий несет в небеса —
меня убивают мышьяк и свинец.
Я руды металлов достану на свет
из тьмы подземелий и спрячу в ларец.
Злодейка, невеста – ее уже нет.
Меня убивают мышьяк и свинец.

+ + +
Я уверен – не гнить мне во мраке могил,
буду я приколочен к кресту на рассвете
или же на закате. И гвозди мои
будут медью блистать, освещенные светом.
Это смерть. Это синих небес полотно.
Тем не менее, в облике женщины бренном
вижу закономерные, но так приятные, но
но такие приятные мне перемены.
Это поз изменение, руки неведомо чьи,
это передвижение и приближенье,
это разных предметов такое обычное и
и такое удобное расположенье.
И не только предметов, но также частей
ее тела, волос, мои ноги обвивших.
Я уверен: душе, пожелавшей взлететь,
кроме тела, не нужно другого жилища.
Никогда не решить мне жилищный вопрос!
Не умру я: поем простокваши и хлеба —
это медь. Это синих небес купорос.
Это лес кипарисов, направленный в небо.

+ + +
Жизнь начинается. Из глины делается мужчина.
Потом делается женщина из мужского ребра.
От них происходит человек. Он не знает причины,
а также следствия. Он брат серебра.
Он также брат золота. Он весел и спокоен.
он может двигаться направо или налево, вниз или вверх,
но однажды человек замечает, что скачут кони,
металлические кони на красной траве.
Тогда человек понимает, что умрет.
Когда – не важно, все равно уже ничего не успеть:
можно спать, можно не спать, можно ходить взад-вперед,
можно любить, можно кричать, но все это – смерть.
Из земли прорастает трава. Она тоже есть смерть.
Человек начинает стремиться за горизонт событий.
Человек торопится, он чувствует медь,
но за горизонтом слишком много умерших или убитых.
И тогда человек понимает, что надо платить,
но отдав золото и серебро, есть ли смысл за жизнь держаться?
Человек понимает, что нет смысла куда-то идти,
и тогда он в ужасе начинает размножаться.

+ + +
“Я знаю, брат, что ты не видишь снов,
Ты ждешь весну – один в холодном доме.
Я знаю – ты не знаешь этих слов,
Ты слышишь стад неторопливый гомон.
Твоя жена – жена ль тебе она?
И существует ли она в природе?
И если да – то, верно, злак она,
Средь зелени растущий в огороде”.
Я говорю – и хоть бы что ему.
Тогда беру Я
Первое, что попалось под руку —
Это ослиная челюсть —
И – бац! —
Его по голове!!
И теперь голос крови брата Моего
Вопиет ко Мне из земли.

+ + +
Если меня обижают – я плачу и плачу,
Плачу и плачу, и деньги златые плачу,
Если же не обижают, то это удача,
То я не плачу и денег златых не плачу.
Если же нет у меня ни беды, ни удачи,
Нет ни жены, ни коня, ни коня, ни меня,
Нет в огороде шпината, то все это значит,
Значит, что я ухожу, медяками звеня.
Я ухожу, исчезаю в растений сплетеньи.
Кто это скачет за мною, такой нехороший?
Всадник из меди, он скачет и топчет растенья.
О, резеда, о, гвоздика, о – душистый горошек!

+ + +
Смотри, смотри: в полях растет трава!
Там рай земной, там брат обрящет брата!
От духа трав кружится голова,
Скорей туда – оттуда нет возврата,
Там рай земной, там дикая трава.
Не надо слов! – к чему теперь слова? —
Убийца наш не внемлет звону злата,
Он ночью явится, как призрака сова
И в край, откуда вовсе нет возврата,
Земных скитальцев уведет трава.
Траву я называю “мурава”,
Трава растет, и я – убийца брата —
Одни и те же говорю слова:
“Скорей туда, там серебро и злато,
И хлеб, и дом, и дикая трава!”

+ + +
Где колючий кустарник печален и густ,
где ночами истошно кричит соловей,
где вокруг ни души – можжевеловый куст
уколол мое сердце иглою своей.
Белый вензель луны был по-прежнему слеп,
неба черный квадрат был по-прежнему пуст.
Мне любовную муку принес на игле
уколовший меня можжевеловый куст.
О, какая хорошая штука любовь:
Ее руки в ночи бубенцами звенят!
И прекрасней любви, и быстрее, чем кровь
в моих жилах бежит можжевеловый яд.
Я умру, и меня отнесут на погост.
Смерть наложит печать на любовь моих уст.
Я умру на кресте, как когда-то Христос —
о, спасибо тебе, можжевеловый куст!

+ + +
Вдоль по экрану мчится птица-тройка,
Но ты – увы! – на плоскости его —
Ты видишь фильм Тарковского – и только,
И только фильм, и больше ничего!
Зачем ты здесь? Иди к своим знакомым,
Иди к друзьям, и с ними тризну правь,
Возьми себе железо, никель, кобальт,
А медь и цинк оставь.
И я останусь. И уже не тройка,
Но Троица сидит вокруг стола.
В их чашах плещет винная настойка,
И за спиной топорщатся крыла.

СЛУЧАЙ НА ОХОТЕ
драма

Действующие лица:

Петров – охотник
Зайчик – зверь
Полкан – маленькая собачка
Пионеры – внучата Ильича

Сцена 1

Занавес открывается. Сцена представляет собой лесную полянку: растет травка, поют птички, летают бабочки. Вокруг полянки стоят древесные растения. Под одним из них сидит зайчик. Входит Петров с ружьем и крадется по сцене, потом замечает зайчика, целится в него из ружья и стреляет. Зайчик неподвижно сидит. Петров подкрадывается поближе, снова целится и стреляет. Зайчик не двигается. Петров подходит совсем близко и стреляет в упор. Зайчик не двигается.

Петров:
Ого! (Задумывается).

Сцена 2

Под барабанный бой строем входят пионеры. За строем бежит Полкан.

Пионеры (поют):
Наша ветхая лачужка,
чушка, чушка, чушка,
и убога и темна,
на, на.
Что же ты моя старушка,
рушка, рушка, рушка,
приумолкла у окна,
на, на?

Полкан (завидев Петрова и зайчика):
Гав! Гав!

Петров и зайчик не двигаются. Строй пионеров уходит за сцену. Полкан убегает туда же, но возвращается и писает на зайчика, а потом, подумав, и на Петрова. Петров и зайчик не двигаются.

Пионеры (из-за сцены):
Полкан! Полкан!

Полкан:
Гав! Гав! (Убегает).

Петров и зайчик не двигаются.

ТРИНАДЦАТЬ
драматическая поэма
                     В этой трагедии хор погибает раньше героя.
                                                   Иосиф Бродский.
Действующие лица:
Кашин – поэт и гражданин
Алиса – женщина
Астроном – звездочет
Прохожий – человек
Конь по имени Феогнид – лошадь
Начальник – главный человек
Прохожие, лошади, женщины, милиционеры, тараканы.

+ + +
Комната. По комнате бродит Кашин и задумчиво поет.

Кашин:
У меня две телки,
и я их пасу,
пасу, пасу, пасу,
за них ответственность несу.

Через открытое окно с улицы доносится шум. Кашин выглядывает и видит толпящихся прохожих. Входит Алиса.

Кашин (обращаясь к Алисе):
Зачем эти флаги? Зачем эти люди?
От них за окошком чернее, чем ночью!
Зачем они время свободное губят,
а не отдыхают, как прочие?
Я знаю: они собрались неспроста —
увы, эти люди не знают простого!

Алиса:
Сегодня же день воскресенья Христа!
Сегодня же день воскресенья Христова!
Алиса звонко целует Кашина в щеку.

Кашин:
Христос воскрес?

Алиса:
Я думаю, что да.

Кашин:
Так значит, эти люди собрались,
чтобы напомнить остальным о жертве,
которую принес отец несчастный,
по-видимому не подозревая
и не надеясь сына увидать
живым? Но правда ль это все?

Ведь, может быть, и жертва, и распятье —
есть шутка, маскарад, обман,
а все не так происходило,
а может даже не происходило,
или происходило, но не здесь,
а где-то там, в другом таком же месте?
Печальная судьба отца и сына —
жить розно и в разлуке умереть!

Кашин уходит. Алиса остается одна.

+ + +

Улица. На улице толпятся Прохожие. Они явно чем-то заняты. Появляется еще один Прохожий.

Прохожий:
Мои руки, привыкшие насиловать женщин и убивать,
опускаются, когда я слышу это имя.
Пусть он не Павел – я готов почитать
его наравне с любыми святыми.

Пусть его воздух одинокий сперт,
пусть он живет одинок как Иуда,
мне все равно – пусть он даже не Петр —
чернь его любит за буйство и удаль.

Он наших дней бесконечную тьму
прижимает, как хлеб, к воспаленным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
я хочу видеть этого человека.

Появляется Кашин, он приближается к занятым чем-то прохожим.

Кашин:
Что это вы делаете?

Прохожие:
Мы забрались в траву и оттуда кричим,
мы забрались в траву и оттуда кричим,
мы забрались в траву и оттуда кричим:
астроном, астроном, астроном!

В одном из домов открывается окно. В окне показывается Астроном. Он стоит у окна с телескопом
в руке и глядит с удивленьем вперед и назад, и глядит с удивленьем вперед и назад, и глядит
с удивленьем вперед.

Астроном:
В окно своего дома
Луну я наблюдаю удивительной структуры:
она Природой взад-вперед ведома
в соответствии со своей натурой.

Она имеет определенное строение тела,
она представляет собой усеченный круг,
она к окну моего дома прилетела
и остановилась вдруг.

Я уже умею наблюдать на ней темные пятна
и изучать пропорции ее тела,
трогать ее руками и возвращать обратно —
туда, откуда она прилетела.

Астроном прячется в окно. Прохожие безмолвствуют.

Кашин:
О чем он говорит, этот сумасшедший старик?

Прохожие:
Он не сумасшедший! он мессия! мессия!

Кашин:
Мессия? Отнюдь. Я его знаю: он носит парик,
он в кинотеатре соседнем работает кассиром.
Вы находитесь во власти странного заблуждения!
Вы напрасно кланяетесь этому человеку в пояс!
Его скоро отправят в лечебное учреждение,
в психиатрическую лечебницу то есть.

Прохожий:
Тебе хорошо: ты гуляешь в садах,
которые не знают несчастий, голода и простуды,
но когда предреченные всадники появятся в городах —
что делать нам, забытым Богом людям?
Вот мы и творим кумира, как ткет паутину паук,
Как пролетает стрела, выпущенная человеком из лука...

Кашин:
Так вы полагаете, что я, так сказать, демиург?
Что моему организму не нужно хлеба и лука?
Это только кажется, что я повелитель стихий,
это только сейчас меня любят, мне поклоняются и верят,
а когда я умру – забудут мои стихи
легкомысленные женщины Российской Империи.

Когда я умру, забудут меня
не только женщины, но и сама Российская Империя
забудет и будет в очередной раз измерять
размеры своих необъятных тундр и прерий.

"Ого! – скажет моя родина сама себе, -
Мои тундры – самые крупные в мире!"
А я буду в морге. Меня намочат в воде
и хозяйственным мылом мое тело намылят.

А потом, когда я стану прохладен и чист,
друзья и родные в какой-нибудь яме меня закопают
и разойдутся: кричи – не кричи-
Я в смятении! Я просто рыдаю!

А впрочем, – зачем же так драматизировать ситуацию?
В могиле хорошо, там не слышна суеты какофония,
там отсутствуют коррупция и провокация,
а по ночам снятся Югославия и Калифорния.

И, кроме того – может, через тысячу лет,
а может быть завтра – спустится с неба
кто-то большой и умный ужасно.
Он скажет: "Помните, был такой поэт —
Алексей Владимирович Кашин?"

И люди тогда оставят сутолоку очередей,
бросятся искать меня, а глядь: я в могиле.
Из меня уже выросли подорожник и репей,
меня уж не воротишь, потому что я сгинул.

А спустившийся сверху (это, наверное, Бог)
будет людям грозить указательным пальцем:
не уберегли, мол! А те: кто подумать бы мог!
И будут перед Богом плакать и каяться.

Кашин, горько рассмеявшись, уходит. Прохожие остаются поклоняться Астроному.
Входит Начальник.

Начальник:
Что за событие? Что за причина
вас собрала, оголтелых, на площадь?
(обращаясь к Прохожему)
Может быть ты, человек, не мужчина?
Может вы ждете: появится лошадь?

Прохожий:
Да, мы ожидаем: появится лошадь или конь,
и всадник будет отмечен особенным знаком.
Он, расплескивая паркеты, въедет в учреждения коридор,
и люди в учреждениях будут охвачены страхом.

К этому времени в воды упадет звезда,
и это следующим образом на водах отразится:
треть вод станет горькою. И тогда
Люди поймут безошибочность нашей позиции.

Начальник:
Не важна позиция,
а важна пресуппозиция,
а то что получается:
у вас позиция,
у нас позиция,
а в результате – оппозиция?!
Нет уж,
пусть кричит милиция,
пусть кричит милиция!

Появляется конная милиция.

Конь:
Я – скаковая прекрасная лошадь, но плох безнадежно
правящий мною ездок.
Это всего мне больней.
О, как мне часто хотелось бежать, оборвавши поводья,
сбросив внезапно с себя
наземь того седока!

Начальник (указывая пальцем на Прохожего):
Мои руки, привычно сжимающие бумагу и печать,
опускаются, когда я слышу его имя,
ведь он не Павел – я не хочу почитать
его наравне со святыми!

Пусть его воздух одинокий сперт,
пусть он живет один, как Иуда —
мне все равно – пусть он даже не Петр! —
чернь его любит за буйство и удаль!

Он наших дней бесконечную тьму
прижимает, как хлеб к воспаленным векам!
Посадите, посадите его в тюрьму,
я не хочу видеть этого человека!

Конная милиция, крича, разгоняет прохожих. На улице пусто. Открывается окно, в котором
показывается Астроном.

Астроном:
Мой глаз, вооруженный оптическим прибором Галилея,
видит, как мчатся, корежа пространство, небесные тела:
это светила, планеты, кометы Галлея
и прочие предметы, которые материя родила.

А может быть их родила не материя, а сознание
какого-нибудь существа или сверхчеловека,
и сейчас этот руководитель мироздания
осуществляет надзор за расположением предметов.

Но нас все это не должно беспокоить,
нам интересна только предметов траектория,
потому что ей (траекторией то есть)
обусловлена вся наша человеческая история.

И я, рассматривая небеса в оптический прибор,
о приближающемся конце света получаю информацию:
конец света, как беспощадный топор,
занесен над человеческой нацией.

Но я не буду пугать вас, как пугают букой детей,
никто не пугается в наш демократический век,
потому что давным-давно за нас был распят на кресте
специально выделенный для искупления наших грехов человек.

Из своего окна показывается Кашин.

Кашин:
Ты правила твердо усвоил игры,
но хлеб в магазине по-прежнему дорог.
Все это – вода для обманутых рыб,
игра в кошки-мышки в пустых коридорах.

Нам рот обжигает чужая вожжа,
но что мы имеем, когда мы у гроба?
Восточные сладости. Утро дождя.
Оргазм организма закончен ознобом.

Зачем из окна как наган ты торчишь?
Ты Варфоломеевской ночи предтеча!
Печешь почему ты свои калачи,
зачем калачи ты на улицу мечешь?

Астроном, ничего не отвечая, прячется в окно.

+ + +
Комната. Кашин остается один.

Кашин:
Я не хочу иметь бинокль,
чтоб на людей глядеть в окно.
Мне в жизни очень одиноко,
мне одиноко в жизни, но...

(задумывается, потом поет)

У меня две телки,
и я их пасу,
пасу, пасу, пасу,
за них ответственность несу!

Через открытое окно с улицы доносится шум. Кашин выглядывает и видит толпящихся прохожих. Входит Алиса.

Борис    ЛИ

Чёрной страстию влекомый...
Из-за острова на стрежень...
Лето – это жаркое сражение весны и осени...
Бесполезными штанами...

+ + +
Чёрной страстию влекомый,
статуй в площади стоит,
а на нём его знакомый
ворон бешеный сидит.
Глаз нахохливши упрямо,
он сидит издалека,
а крыло ему сломала
незнакомая рука.
Ворон смотрит пальцем в небо,
где летает воробей,
чьим полётом бестолковым
небо стало голубей.
А когда, огнём пылая,
человек подходит к ним,
ворон, как собака лает
вместе с статуем своим.

+ + +
Из-за острова на стрежень
на гребках речной воды
выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
На переднем Стенька Разин
с молодой сидит княжной
и за борт её бросает
в набежавшую волну.
А потом берёт он чарку
зелена хмельна вина,
одним разом выпивает
и идёт туда-сюда.
Он встаёт и речь хмельную
перед публикой держит,
а под ним его челночек,
как испуганный, дрожит.
Говорит им Стенька Разин:
“Я княжну туда, за борт,
потому как нет дороже
для меня, чем вы, народ!”
И народ, поснявши шапку,
головы пред ним склонил
и сказал: “Веди, веди нас
хоть на турков, хоть на Нил”.
И Степан повёл их смело
против всяких басурман.
Но потом его казнили,
и погиб наш атаман.
Молодое Стеньки тело
было скормлено грачам,
но жива народа память
всем на злобу палачам.

+ + +
Лето – это жаркое сражение весны и осени,
тополиный пух летает, словно выпотрошенная перина,
развеваются белыми занавесками,
в воздух руками брошены,
белые голуби – летнего сезона причины.
Люблю зиму с ее прохладой и туманами.
Зима – это лето, только отраженное наоборот.
Здравствуй, весна, русская красавица!
Как прекрасен твоих теплых дней круговорот!

+ + +
Бесполезными штанами
украшая своё тело,
я ненужную морковку
плотоядно откушу,
потому что нет любви,
перспективы нет у тела
и в конце таится жизни
неминуемая смерть.

Сергей    ЛЮ-ЗОЛИН

Есть девушки, подобные цветку...

+ + +
Есть девушки, подобные цветку,
прекрасному внутри, а не снаружи,
который пламенеет на ветру,
как пламенеет солнышко из лужи.
Они – как ветер или просто сон,
не наготой таинственной одежды,
их стан, как одуванчик, окружен
эфирами безудержной надежды.

Борис    МЕДВЕДЕВ

Я квартиру отпираю...

+ + +
Я квартиру отпираю
и в квартиру захожу,
но жильё моё пустое,
нет в квартире никого.
Я в постель гляжу с опаской:
вдруг кого-нибудь найду,
но кровать моя пустая,
нет в постели никого.
Я кастрюлю открываю
и заглядываю внутрь,
но посудина пустая,
так как нет в ней ничего.
Я матрёшку открываю,
долго внутрь её смотрю,
видя в ней пустых матрёшек
бесконечно длинный ряд.

Андрей    СОЛОНИЦКИЙ

Люди друг другу говорят слова...
Случай на трамвайной остановке
Песня
Действительности нашей существо...
Слова не знаки, нет. Они горят, как пламя...

+ + +
Люди друг другу говорят слова,
И в этом есть положительный смысл,
Даже, как правило, не один, а два
Или большее количество числ.
Одни из них задают вопрос,
Другие – знают ответ.
Последние, чаще всего, матрос,
А первые – девушка юных лет.
В итоге меж ними возникает чувство,
Потом возникает чувство внутри.
Они берутся за руки, берутся критиковать искусство,
И не одно, а сразу два или три.
Тараканы же ничего не говорят,
Встречаются по ночам, усами дрожа,
Они друг за другом становятся в ряд
И ходят по лезвию кухонного ножа.
Но чувство тоже возникает меж них,
Хотя и без всякого посредства слов.
Таракан–матрос не читает стих,
А таракан–девушка ничего не критикует.

Случай на трамвайной остановке

Мы стояли вдвоем на одной остановке трамвая,
Но не шел, но не шел ожидаемый нами трамвай,
И, друг друга собой от холодного ветра скрывая,
Говорили друг другу различного рода слова.

Я не помню тех слов, ведь природа у слов многозначна,
Разве можно словам сокровенную мысль доверять?
И порою врага не заметить за шуткой удачной,
За банальностью слов можно лучших друзей потерять.

Я не помню тех слов, но запомнил свое ощущенье
Бесконечности чувств при известном количестве фраз,
Мы стояли вдвоем, и ночных фонарей освещенье
Освещало томимых каким-то предчувствием нас.

Я тогда осознал неизбежность суровой расплаты,
Эфемерность надежд, бесполезность стремлений своих,
Ветер выл и свистел, и огни фонарей бесноваты
Приводили в смятение мыслей порядок моих.

И огни фонарей от холодного ветра плясали,
И кричали они о какой-то грядущей беде,
И фигуры домов из ночной темноты нависали
И пугали куда-то идущих случайных людей.

Я не помню тех слов, но я помню: волненьем объяты,
Мы стояли вдвоем, ожидая в ночной темноте,
Мы вдвоем, а вокруг громоздились домов зиккураты,
Люди шли мимо нас, и пронзительный ветер свистел.

Из потока людей вырывая отдельные лица,
Посреди проводов трепетали, рвались фонари,
Как попавшая в сеть исключительно вольная птица,
У которой большое и яркое сердце внутри.

Песня

Что делать тому, кто без смысла идет
Во тьме неизвестно куда,
Кто в поезде едет, и реют над ним
В ночной пустоте провода,
Кто движется ночью домой наугад,
Кто дверь открывает ключом,
Кто входит в квартиру, садится на стул,
Кто мыслью своей увлечен?

Что делать, скажите, что делать тому,
Кто сердцем своим одинок,
Кто смотрит с надеждой в закрытую дверь,
Кто ждет телефонный звонок,
Кто в тесной квартире ночами не спит,
Неведомой жаждой влеком,
Кто чувствует холод, кто чувствует боль,
И с чувствами кто незнаком?

Что делать тому, кто уже ощутил
Металл пистолета виском,
Кто, руки раскинув, упал на асфальт
Кровавого мяса куском,
Кто, с жизнью покончив, уже неживой,
В холодную землю зарыт,
Кто видеть не может, дышать и любить,
Кто крышкою гроба накрыт?
А-аа-а, кто крышкою гроба накрыт,
А-аа-а, кто крышкою гроба накрыт…

+ + +
Действительности нашей существо
Открылось мне, и сразу стало ясно,
Что, в основном, действительность прекрасна,
Хотя так не считает большинство.
Мы жаждем смерти больше, чем еды,
И все мы здесь чего-нибудь солдаты —
Мы спим в постели, женщиной объяты,
И снятся нам могильные кресты.
Но в жизни есть другая сторона,
Мы знаем твердо: есть она, другая,
И жизнь свою пока еще ругая,
Мы ждем, что вдруг покажется она,
Но нет ее…

+ + +
Слова не знаки, нет. Они горят, как пламя,
И щелкают, как хлыст, и режут, как стекло.
И бесполезными, на первый взгляд, словами
Мы двигаем людьми, творя добро и зло.
Вот предо мной исписана страница,
И прожит мною день словам благодаря,
Но почему моя волнуется десница,
Рвя на куски листок календаря?

Наталья    ЧЕРКАС

Маэстро Одуванчик сегодня уезжал...

+ + +
Маэстро Одуванчик сегодня уезжал,
Укроп Обыкновенный маэстро провожал,
он ус кусал душистый и слезы проливал:
маэстро Одуванчик Россию покидал.
Тот был красив, талантлив и в возрасте любви,
а жил как подорожник на кромке колеи.
Маэстро был уверен, что он украсит сад,
затмит он прочих лилий, рождая аромат.
В оранжерее будет он лучшим из цветов,
ах, сколько он увидел уже про это снов!
Укроп же жил на грядке, питался из казны
и был щипаем девкой, румяной как блины.
Его к обеду звали, ценили как продукт,
хоть не был, как другие, он овощ или фрукт.

Сергей    ЧЕРНЫШЕВ

Душа совсем не ест еды...
из цикла "Текущие сообщения"
из цикла “Механика”
из цикла “Кохатеро”
из цикла “Заунывные песни”
из цикла “История”
МЕТАМОРФОЗА (аллегорическая драма в пяти актах)
ВНЕЗАПНЫЙ СЫН (cцены из мелкопоместной жизни)

+ + +
Душа совсем не ест еды –
она еды не понимает,
а плоть не ведает беды,
три раза пищу принимая.

Когда душа желает петь,
поскольку день уже сверкает,
то тело в рот пихает снедь,
для песни выход затыкая.

Душе с утра маячит рай,
а тело, лишь восстав от ложа,
о каше думает с утра –
о каше с воткнутою ложкой!

Когда ж душе полночный мир
вот-вот ответит на вопросы,
то тело тащится в сортир
с газетою и папиросой.

Се, доборовшись до конца,
отлучены от снов и брашен –
душа обрящет небеса,
а тело пыльный гроб обрящет.


из цикла “Текущие сообщения”

+ + +
Настанет день и перестанут сниться
животные, растения, ландшафт,
растают, перекашиваясь, лица…
И мы проснемся, одеяло сжав!

+ + +
Напрасна кокарбоксилаза.
Я мертв. Я ощущаю смерть.
Я знаю – тело станет глазом,
раскрытым в замогильной тьме,

и в нем не отразится Бога
и семиярусных планет,
огня, покоя, козлоногих,
крылатых, татя на коне.

Нет. Но я знаю, что однажды
мы, без имен, сойдемся вновь,
чтоб раствориться – каждый в каждом.
И мы почувствуем любовь.

Вновь, превращаясь в пароходы,
жуков, зверей и ковыли,
мы ощущаем всенародный
влюбленный взгляд из-под земли.

+ + +
Любое утро. День стоит как сцена.
На пыльном заднике написан океан.
Возможны буря, град. Землетрясенье
отчасти вероятно. А пока –

любое утро. Рядом, в беспорядке –
растительность, ландшафт, заводы, высший свет,
сельхозработники, дербанящие грядку –
все это движется. Очарованья нет.

Любое утро. Действия, явленья.
Господь, спускаясь вниз с колосников,
подхватывает фразу. Поколенья
друг с другом говорят. Им нелегко.

Любое утро. Стало быть, туман
вновь раздвигается, и, втянутый в воронку,
не зная ничего, вращается шаман
еще одной необходимой шестеренкой.

Хася гы, мнгхаля нгы,
хання, марха, мархара.
Энбенчиме – тембенчи,
кара дунгыз, юлдуз утлар:
Уильям, бе-бе-бе, Уильям.

из цикла “Механика”

+ + +
Ворона, тихо пролетая,
с собой задумчивость несет.
Все плачут, глядя в небосвод,
а крест вороны в небе тает.

И голубь также, пролетая,
с собой задумчивость несет.
Всех мысль заветная сосет –
о чем-то призрачном мечтают.

Все, все, что в небе пролетает,
с собой задумчивость несет.
То к рефлексии манит все,
то к размышленьям побуждает…

+ + +
По дому ходит человек
с большой вороной на макушке,
то дышит он, то хочет кушать,
ворона черная кричит.
Ворона черная трепещет,
звенит вороны голос вещий –
у ней от счастия ключи.

По дому ходит человек
с большой собакою на шее,
то он поест, то вновь в движенье,
собака черная рычит,
собака лапами махает,
хвостом кручину отгоняет –
у ней от счастия ключи.

По дому ходит человек
с большою кошкою под мышкой,
и он то движется, то дышит,
а кошка белая молчит –
блестят глаза ее отважно,
хранит она с сознаньем важным
от настоящего ключи!

из цикла “Кохатеро”

+ + +
В результате движенья небесных сфер
все дороги ведут в закат.
В закат.
Хохоча, как накрашенный зверь,
она на пол роняет халат.
Это – жизнь.
Стало быть, недалеко и смерть.
Плоть любви, оголтелый капкан.
Ты крадешься, глазами горя в темноте,
и хвостом себя бьешь по бокам.

+ + +
Люблю я голых баб просторы
как зверь, во мраке озирать,
и их леса, поля и горы
тяжелой лапой попирать.

из цикла “Заунывные песни”

1.
Совпадение дат напоминает второе причастие.
Первое было как за день до чуда,
которого не произошло,
а последующие проходят с ощущением участия
в безнадежном мероприятии. Тебе вручают весло

и ты каменеешь на год и другой, тем не менее,
слепошарая, как библиотекарь
среди броненосцев и обезьян,
ощущая течение времени, но не изменения
внутри, и, пожалуй, глубже. Такая уж нам стезя.

В тебе все тот же ребенок.
Он прослушал курс биологии,
а его мама и папа – адвентисты седьмого дня.
Ему холодно, жарко, он заложник стоматологии,
а Бог – это тот человек, что любит тебя и меня.

До известной степени, разумеется.
Так, несколько раз в год,
напоминая, что он присутствует,
как приходящая медсестра,
Господь простирает ладони и провозглашает: “Вот!”
И ты ощущаешь – да, это так.
Ура.
2.
Проснешься поутру, начертишь пару рун,
потом идешь в поля, в карманах трупов шаришь.
Сожжешь посад-другой, загонишь в храм табун –
и к очагу. И мясо брата жаришь.

Вдруг – вот те на! – Христос. Ведь срам аж не могу.
А он уже идет, и в комнату заходит,
благословляет всех, садится к очагу,
берет с огня кусок и разговор заводит.
И так вот до утра.
 
5
Я слышал – малый сон сродни большому сну.
Сну, от которого не ждешь ни пробужденья,
ни сновидения. Но лезешь под косу,
а там – увы! – не смерть, а новое рожденье.

Вот так и малый сон. Когда ложишься спать
с одною женщиной – рискуешь встать с другою.
Да это еще что! – иной раз она та,
но только ты не тот, а некто с бородою.

Или без бороды, но все равно другой,
и перед зеркалом с внезапным старшим братом
тебя – ты слышишь вдруг, как – мертвый, молодой –
ты рвешься из него, но падаешь обратно.

А потому не спи, чтоб не рождаться вновь.
Ведь каждый новый мир все гаже и печальней,
все уже голова, все зеленее кровь,
и пресловутый путь все дальше от начала.

6.
Я чувствую ветер, я чувствую тьму,
я открываю глаза.
Это существование. Это падение прямо
вниз, как игральная карта. Я вряд ли успею сказать:
– Не рожай меня, мама.

Но метаболизм изменяется – и изменяется мир,
становясь протяженностью с женщиной посередине.
Становясь некой сферою с женщиной где-то внутри,
с ощущением возникшего вместо копейки алтына.

Но алтына хватает на хлеб
и отнюдь не хватает на хмель:
регистрация фактов наличия или отсутствия света,
положения звезд, появления хлеба в суме…
Достоверность теряется.
Дом превращается в ветер.

7.
Сверни ладонь трубой и посмотри на тьму
и посмотри еще раз, без ладони,
и вздрогни вновь, увидев что к чему,
как дева юная, читающая сонник,

вдруг содрогается, узнав о чем мечтала,
и смотрит в зеркало, чего ли нет в глазах.
А пресловутый путь, чем дальше от начала,
тем пресловутее, – но так же путь назад.

8.
Иные женщины как телескоп ужасны.
С известным вызовом заглянешь ей в глаза –
но видишь не ответ, а некое пространство,
ночную тьму и незнакомый зодиак,

и некая рука несет тебя, сминая,
и ставит в этот круг, чтоб жить не так как жил –
нагим, дрожащим и подверженным влияньям
несуществующих в прошедшем мире сил.

Охотник спит. Во сне он видит небо
и перелетных птиц, и Бога,
и грозу.
Но жизнь еще не превратилась в эпос,
а превращается.

Когда же я проснусь
стоящим в воздухе меж ведьм и цепеллинов,
между тобою – и другой тобой,
меж Богом и грозой, сосною и осиной,
толкающим под бок себя – само собой

охотник (тоже я), очнувшись от скольженья
в неведомую даль, приличную копью –
не человеку, скажет с сожаленьем:
“Я победил. Я больше не пою”, –

и превращение закончится. Отныне –
пляша, охотясь, бдя – я знаю, что уйти
из сна уже нельзя.
Но бдя и в той картине
я больше не пою – я победил.

из цикла “История”

+ + +
На нас влияет род занятий,
просхожденье и семья.
Талант угрюм и непонятен,
а гений весел, как свинья.

Когда она бежит, большая,
и лезет рылом, где нельзя,
то мир молчит, свинью прощая,
поскольку ей – своя стезя.

МЕТАМОРФОЗА
(аллегорическая драма в пяти актах)

Действующие лица:
Петр – аллегория Природы в виде волосатого, средних размеров мужика со злым, но добрым лицом.
Собака – хтоническое животное.
Невинность – аллегорическая фигура в виде юной миловидной особы с прыщами на лице.
Добродетель – аллегорическая фигура.
Человечество – аллегорическая фигура в виде очень толстой, хитрой и мускулистой женщины с усами.
Оленька – аллегория Любви в виде молодой, наивной, но уже очень двуличной женщины.
Петрушка – изрядная аллегория Соблазна.
Купидоны (без речей).

Сцена представляет собою античный пейзаж со стоящей посреди табуреткой. Действующие лица, как правило, в хитонах или туниках. На протяжении 1-4 актов над сценой непрерывно летают купидоны.

Акт 1

Посреди сцены на табуретке стоит Невинность. Вокруг табуретки, спиной к зрителю,
стоят Добродетель, Человечество и Оленька, воздавая хвалу Невинности. Невинность, кокетничая, закрывает лицо подолом.
Из-за правой кулисы, что-то дожевывая на ходу и облизывая жирные пальцы, выходит Петр в грязном хитоне. Останавливается и в недоумении смотрит на центральную группу.
Петр:
Гы?

Добродетель (говорит):
………………..

Невинность, прикрываясь подолом, ковыряет прыщ на подбородке. Петр, продолжая недоумевать, приближается к центральной группе и недоверчиво внимает, чеша под хитоном волосатую грудь. Добродетель, умолкнув, отступает на шаг и выталкивает вперед Человечество.

Человечество (говорит):
…………………

Из-за правой кулисы появляется большая облезлая собака, подходит к табуретке и нюхает Невинность. Человечество, не переставая говорить, больно пинает собаку.

Собака (хватаясь руками за Невинность):
И-и-и! (Падает).

Невинность теряет равновесие, но ее сразу поддерживает Добродетель. Человечество пинками прогоняет сопротивляющуюся собаку. Собака, кряхтя, убегает за правую кулису.

Петр (с ненавистью глядя на Человечество):
Хр – р-р!

Акт 2

Те же и Собака. Собака прячется за Петром. Тот гладит Собаку и злобно поглядывает на Человечество. Вперед выходит Оленька и возлагает на Невинность венок.
Оленька (восклицает):
Эвоэ! Эвоэ!

Невинность смущенно улыбается. Петр, гадко улыбаясь, науськивает Собаку, и та, воспрянув, внезапно кусает Человечество в пяту.

Человечество:
И-и-и-и !

Собака:
Хр- р-р! (убегает)

Петр (злорадно хохочет):
Эва!

Разъяренное Человечество хватает палку и убегает вслед за Собакой за правую кулису.

Акт 3

Те же и Собака, волокущая из-за правой кулисы дохлого купидона. Бросает его и снова прячется за Петром.

Добродетель (в ужасе указывая товаркам за левую кулису):
А-а-а-а!

Из-за кулисы выскакивает обнаженный Петрушка и машет руками, соблазняя.

Петрушка (вкрадчиво):
У-у-у-у-у…

Добродетель с Оленькой, стремясь уберечь Невинность от Петрушки, хватаются за руки и начинают бешено кружиться вокруг табурета, восклицая.

Оленька и Добродетель (вместе):
Эвоэ! Эвоэ!

Петрушка (кружась вокруг, но в другую сторону, вкрадчиво):
У-у-у-у-у…

Невинность, ковыряя прыщ, растерянно покачивается на табуретке в разные стороны. Петр, гадко улыбаясь, становится на четвереньки, хватает руками и трясет Землю. Грохот.
Петр:
Хр-р-р!
Собака (убегая за правую кулису, в ужасе):
У-у-у-у…

Невинность теряет равновесие и падает с табуретки.

Петрушка (обнажаясь еще больше): Эвоэ!

Оленька и Добродетель (вместе):
И-и-и-и-!..

Слышно, как у Невинности лопается прыщ.

Акт 4

Те же и Человечество, которое выбегает из-за первой кулисы и бросается вместе с Оленькой Добродетелью ставить Невинность на ноги. Внезапно у Невинности отваливается нос, проваливаются глаза, выпадают зубы, волосы и ногти, спадает туника, груди отвисают до пояса и тоже отваливаются. Невинность гримасничает. Общий ужас.

Собака (за сценой, зловеще):
У-у-у-у…

Петрушка (убегая за левую кулису, злорадно):
Эва!

Петр (досадливо плюет):
Гы! (Топает ногою).

Невинность, теперь уже являющая собой аллегорию Разврата, проваливается сквозь землю. Петр еще раз плюет и уходит за правую кулису. Все разбегаются.


Акт 5

Посреди сцены стоит одинокий табурет. Там и сям валяются дохлые купидоны. Из-за правой кулисы, оглядываясь по сторонам, выходит Собака, идет на четвереньках к табурету и писает на него.
Гром. Молния. Занавес.

ВНЕЗАПНЫЙ СЫН
(Сцены из мелкопоместной жизни)

Маман сидит в кресле, читая французский роман. Вбегает Лизанька и бросается перед маман на колени.

Лизанька:
Маман, маман! Простите меня, я наглая!
Но мне явственно чудится, что имеет место беда.
Вчера у Сидорова был день ангела –
маман! – вы соизволили
меня отпустить туда!
Маман:
Ну и?

Лизанька:
Ах, маман, поначалу мы пили “Аи”
и допили его до конца,
потом, чтоб пожить одной жизнью с народом,
напились самодельной водки.
И вот! Всю ночь мое естество
требовало соленого огурца!
Я тайком забралась в подпол
и съела там всю селедку!

Маман:
Лизанька! Я всегда говорила,
что Сидоров мизерабль!
Он народник! Он бьет урядника!
Он как будто вчера из Азии!
Я всегда говорила – у них не дом,
а точный хлыстовский корабль.
О Господи! Боже! О!
Как ты завтра пойдешь в гимназию?!

Лизанька:
Не знаю. Меня мутит. Пойду полежу.
Пусть девка сбегает в лавку
и купит там фунт иваси.
Маман, я чувствую, что к ужину я рожу.
Я боюся папан.
Моя жизнь на облезлой веревке висит.
Ради Бога, маман,
не ставьте в известность папан!

Распахивается дверь, и в комнату входит папан.

Папан:
Вчерась в англицком клубе
была большая попойка.
Фармазон Николаев споил
и увез к проститутке попа.
А я тут подслушивал! Лизанька!
У тебя по природоведению двойка!
Ты не знаешь простейших вещей.
Утри слезы и похмелись.
Еще один такой нонсенс,
и я поставлю тебя на горох!

Лизанька похмеляется и убегает в свою комнату.

Бедная девочка!
Ей совершенно неведома жизнь!
Ну да ладно. Урядник надрался
и вел себя как скоморох –
говорил по-мужицки,
строил куры кухонным девушкам,
а когда подали десерт…

Внезапно открывается Лизанькина дверь и выходит Ванятка.

Ванятка:
Гутен морген, бабушка с дедушкой!

Занавес.

Из стихотворений, написанных совместно

Сергей ДЕДИК, Василий ЗАЛЬЦШТЕЙН
Федор ИВАНОВ, Борис МЕДВЕДЕВ

Из поэмы “Памятник”, посвященной С. С. Чернышеву

[...] Одни лишь мы за тяжкой крышкой гроба
не будем в совокупности лежать,
и гробовая черная утроба
не будет жизни прелестей лишать.
Поскольку наш талант, весьма разнообразный,
велику пользу людям принесет —
работать станет тот, кто был доселе праздный,
и всякий тонущего мальчика спасет.
Поэзии отнюдь неведомы пределы,
не существует гению границ,
и, преклоняясь перед нашим делом,
народ и партия спешат упасти ниц.
Упасть и возопить: “О, слава вам, поэты!
Вам все поют хвалу – от беса до богинь.
Да будет хлеб крестам, да будет власть Советам!
О, слава, слава вам! О, слава вам! Аминь”.
Мы тленья убежим. Душа в заветной лире
нас всех переживет – не будем мертвецы.
Любой поэт из нас, живя в своей квартире,
навряд, навряд, навряд, навряд отдаст концы!

Тайная вечеря

Христос: Трескал треску я,
брюхом рискуя.
Кровью рисуя,
мазал доску.
Треснула резко
древняя фреска,
как хлеборезка,
вызвав тоску.
Иуда: Пальцы Христоса —
рожь или просо.
Пальцы Христоса —
лен и овес.
Раб серебра я,
мне не до рая.
В стены сарая
демон занес.
Петр: Брат мой, Иуда,
ты же паскуда.
Стихни, покуда
жив господин —
жив наш спаситель,
наш повелитель,
наш укротитель,
наш Магомет.
Христос: Не Магомет я.
Раны имея,
гибнет Помпея,
дети кричат.
Гибнет богатый,
гибнет сохатый,
гибнут у хаты —
гаснет свеча.
Матвей: Это откровение!
У меня прозрение!
Иван: Гениально! Гениально! Гениально!
Гениально!
Талантливо!
Браво!
Звук души моей как будто музыкальный,
Так и хочется крикнуть кроваво.
Христос: Иуда – предатель,
убейте Иуду,
бейте Иуду, кровью кипя.
Я – председатель —
этой паскудой,
этой иудой
буду распят.
Иуда: Я – неплохой. Мы все – семья.
Мы к раю все шагаем в ногу.
Возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу!